Никогда не произносите при нем это слово.
Я подросток. Я помню, как шел по Караидельской. Если быть точнее, Караидельской она была раньше, теперь это то, что от нее осталось. Повсюду валялся хлам. Он был результатом принятых решений и отголоском ушедших эпох. В свое время мне даже нравилось бывать в таких местах, окунаться в некую романтику. Хотя, не скрою, возможно, я многому придаю чрезмерный смысл из-за скучности прожженного мной времени. А может, и нет.
Никогда не произносите это слово в его отсутствие.
Раньше по утрам здесь были голодные оранжевые безрукавки, которые подавали мне знаки. Под их знаками я подразумевал столпотворение, настрой особенного дня, потому что никак не хотел видеть суровый ремонт дороги в дождливое утро. Да и вообще из любой бытовой обыденности я старался сделать живые и насыщенные моменты. Правда, звучит это сейчас, как признание своей то ли безответственности, то ли наивности перед предупреждениями всех тех людей, которые так и остались для меня в том времени. И хорошо.
Вы можете говорить: «Распад процесса мышления».
Я родился в провинциальном городке. Там же и провел все свое детство. Мой город ничем не отличался от других городов такого же размера. Десяток школ, два десятка памятников, окрашенных в алюминиевый цвет, два парка и веселая безнадега. Эти памятники всегда придавали приземленности настроению в солнечный день и отлично подчеркивали серость дождливого неба. Я не помню, нравилось мне это или нет, но ощущения вспоминаются добрые. После этого я много где побывал. Места были красочными, но алюминиевыми памятниками в них даже не пахло и того ощущения они совсем не оставили.
Вы можете говорить: «Слуховые псевдогаллюцинации».
Заканчивался девяносто восьмой год. Он заканчивался примерно так же, как и девяносто седьмой. Если быть честным, в то время все одинаково начиналось и заканчивалось. Меня устраивало. Я помню, как часто думал о том, что бы я хотел поменять в своей повседневности, но, как показывала практика, ничего не приходило в голову. Я о многом не знал. Быть может, боялся понять или не хотел. Меня все устраивало.
Вы можете говорить: «Обсессивно-компульсивное расстройство».
В те года моей юности развивалась уличная иерархия. Она зависела совсем не от политиков, не от телевизора. Так тогда думал я. Сами родители ничего бы не смогли с ней сделать, даже если бы очень захотели спасти своих чад от грядущего недуга. Так и наш тихий городок захватила волна хулиганства. Естественно, все мои друзья примкнули к близлежащим стаям, как пенопласт к мокрой коже. Все любят быть защищенными и уверенными в себе, и они любили. Наступали друг другу на ноги, задевали на дискотеках плечом, ходили на разборки, получали по шее и кто-то даже умудрялся нарваться — и остаться правым. Все это было. К сожалению, не все это беспощадное цунами обошло меня стороной, а лишь часть ее гребня с примыканием. И вроде бы все хорошо. Болтался я сам по себе, никого не трогая, но в один прекрасный день волна поглотила меня и унесла в свою темноводную глубь.
Тогда я впервые получил по носу от сверстников. Я сидел, прислонившись к фонарному столбу. От снега через штаны просачивался холод. Нога онемела. Я попытался ей пошевелить, понял, что это не перелом, и встал. Сделал несколько неуверенных шагов, снова наклонился к сугробу рядом с оставленным отпечатком. Снял варежку, а мокрая шерстяная ткань испаряла влагу от моей дрожащей руки. Я скатал снежный комок, приложил его к носу. Мой первый вкус крови смазан соплями.
Меня все устраивает.
Через несколько часов я расскажу о случившемся своим друзьям. Я не найду сочувствия. Я проглочу обиду, как проглотил только что мерзкий кровавый комок. Я пока еще не умею плевать обидчикам в лицо, сталкивая их в канаву.
Вы можете говорить: «Параноидный бред».
Меня все устраивает.
Через несколько дней я буду смотреть на окно дома, в котором жила одна рыжая девчонка. Моя сверстница, которая забрала весь мой покой, незначительную сосредоточенность в учебе и, конечно же, аппетит. Она это сделала нечаянно, а меня не нужно было до краев кормить хлебом, чтобы я бросился с головой в блестящие августовские глаза этой бестии.
Свет окна останется на фотопленке выжженным ярким бликом. Я выкручу объектив фотоаппарата так, чтобы квадрат, находящийся на пятом этаже панельного дома, вытянулся теплым лучом. Ее волосы развеваются по ветру, стирая термины и голоса в пыль. Этот луч будет долгое время вести меня за собой. Ее руки будут гладить мою голову, и я не буду ни о чем думать. Этот снимок выиграет несколько номинаций, она никогда об этом не узнает. Позднее пленочный фотоаппарат будет разбит и покрыт красными пятнами. Только все это будет потом. А сейчас меня все устраивает.
Я хочу пить.
Это не сон, но все расплывается…
— Тебя все устраивает? — Этот незнакомый голос не в моей голове.
В моей голове сейчас — лишь ненужная, безжалостно разрывающая ее информация. Возможно, это фенобарбитал. «Противоэпилептическое лекарственное средство из группы барбитуратов. Является производным барбитуровой кислоты. До недавнего времени были основными в лечении эпилепсии…». Мне кажется, что это попытка побега от реальности.
— Ты можешь молчать. Но я смотрю на тебя, и мне и так все понятно. — Голос раздавался за моей спиной.
«…Фенобарбитал оказывает неселективное угнетающее действие на центральную нервную систему путем повышения чувствительности…»
— Ты стихи пишешь?
Из носа все еще шла кровь. Я повернулся. Страха уже не было, все осталось там позади. Я даже почувствовал в себе уверенность. Два полицейских бобика разогнали с площади около ста человек. Все позади.
— Так ты пишешь или нет?
«…Лекарства, содержащие фенобарбитал, запрещены к ввозу в некоторые страны».
Меня все устраивает.
— Или ты как все эти дворовые «звезды по имени солнце»?
Меня все устраивает…
— Пишешь?
Меня все устраивает?
— Нет, — ответил я.
— Зря. А то знаю тут одну песню. «Дай мне отсюда выйти, дальше закономерных событий…» — Он что-то бубнил. Сначала мелодию, потом слова, и снова мелодию. Она вылетала из его губ вместе с паром, растворяясь на морозном небе.
Он был выше. Мои глаза слезились от ветра, поэтому звезды казались настоящими.
— «Дай мне руку, и я выведу нас по звукам…» — Он продолжал бормотать, и мне становилось тепло. Значит, мокрые ноги уже замерзли и оттаяли. — Черт возьми, это здорово! Как ты думаешь?
— Здорово? – растерянно переспросил я.
Я ничего не понимал. Я самоед. Все закончится. Если бы этот незнакомец хотел мне навредить, он бы уже это сделал. Это не сложно.
—Ты еще многое не знаешь, — улыбнулся он.
Его взгляд был хитрым и добрым. Мне хотелось ему верить. Может быть, это из-за смешной шапки, а может быть, из-за того, что от него не веяло самоуверенностью. Я тоже ничего не боюсь! И мне это начинает нравиться. А еще нравится его задорное «Черт возьми!».
— А на чем мне, по-твоему, писать стихи? — Я понял, что спросил ерунду.
Мне все равно.
— Да пиши хоть на туалетной бумаге! — расхохотался он.
Смех ударился о панельную стену дома.
— Кто ты? – Я не вижу его глаз. Я иду за ним.
Мы подошли к перекрестку. Я не знал, куда мы идем. Замедлили шаг. Желтый свет фонаря делал его пальто коричневым. Разве это важно? Зачем мне его пальто из Чехословакии. Я видел бирку на воротнике. Я смотрел в сторону дома и не думал про завтра. Он повернул налево, в сторону вокзала. Походка была свободной. Незнакомец явно гордился собой.
— Меня зовут Солярис.
Вы можете говорить: «Мания преследования».
Вы можете говорить, но ему все равно.
Говорите ему: «Депрессивное состояние».
Он скоро придет снова.
Щелчок — словно хлопок в ладоши, дерзкий и неистовый во всей неожиданной красе. Я снова получил по лицу. Медленно опустился вниз. Там, наверху, летали глаза врагов. Смеясь, они окружили меня, словно свора ехидных собак.
Волна свежести пролетела надо мной. Я даже смог почувствовать ветер, который гнал вперед ее гребень. Он очень теплый. Почти как вода в пруду, который специально выкопан для охлаждения насосных станций ниже молочного комбината. Я вижу табличку с надписью «купание запрещено». Дети прыгают в воду с водяного забора, контролирующего уровень воды. Один из них в прыжке медленно касается воды… Гребень обогнал меня и рассыпался вдали. Я чувствовал тяжесть. Неприятно тянуло вниз.
Второй щелчок. С руки, которой я схватился за землю, в рот попал песок. Я видел переливающиеся песочные кристаллы. Гитарный звон улетел в звездное небо, напоминая мне про дворовых «звезд по имени солнце».
…В 70-х в городе Бобров открыли фабрику, которая производила сто тысяч гитар в месяц. Главной особенностью этих гитар по-прежнему являются характерные «цветочки» вокруг отверстия резонатора. Эти цветочки рисуют вручную, для чего в штате всегда были художники. Мне всегда казалось это забавным: работать художником на гитарном заводе. Самые дешевые модели имеют характерную грушевидную форму корпуса. Но это не главная особенность дешевых моделей: оказывается, у них еще быстро отлетает краска.
Так и сейчас. Гитара упала вместе со мной. Ехидные собаки уже ушли, а я все смотрел на белые прорези посреди лакировано-черного цвета барабана и пытался все свести к тому, что это похоже на облака.
А еще я думал о рыжих волосах с белой кожей и о том, как когда-нибудь прикоснусь к ним…
Я закрыл глаза.
Вы можете говорить: «Терапия антипсихотиками».
— Что, краска отлетела? – Шаги Соляриса перемешивались с чужим шорканьем подошвы об асфальт.
— У Бобровских гитар всегда отлетает краска. Даже если не ронять.
«Масло масляное», — подумал я.
Собеседники мне не нужны. Меня все устраивает.
— Это еще ерунда, я однажды дал своим такую же на рыбалку. — Он рассмеялся. — Представляешь? На рыбалку! Гитару! Бобровскую гитару на рыбалку.
— Хм… — Я не знал, что ответить. — Правда, смешно.
— Так это еще не все…
Поднимаясь с земли, я украдкой разглядел Соляриса внимательнее. Его кудрявые волосы болтались на сквозном ветру. Длинный пиджак прятал цепи на веревках, они не звенели. На нагрудном кармане виднелась нашивка с лысой головой, у которой был ирокез. Его смешные полуботинки пинали клеш.
— Они возили гитару в люльке! Завели мотоцикл, значит, положили в люльку гитару и поехали, — он от души рассмеялся.
Я старался его поддержать.
— Фигня все это. Зачем мне гитара? Я не написал на ней ни одной нормальной песни. «Let’s come together right now, oh, yes…», — он изобразил, будто небрежно бренчит на струнах воображаемого инструмента. — Что ты считаешь нормальным? Трое моих друзей набрали еды, выпивки и пару пустых канистр литров на сто. Закрылись в пустой брошенной цистерне и просидели там с гитарой три дня! — Солярис снова рассмеялся.
Я уже слышал об этом. Когда СМИ пугали «страхом 2000-х», сообщая, что операционные системы компьютеров не рассчитаны на третье тысячелетие, группу художников из разных стран под надзором заперли на три дня в бомбоубежище в центре Новосибирска без связи с внешним миром…
— Поэтому пусть пишут те, кто должен писать, а мое дело за малым. Я выше своей кудрявой прыгать не собираюсь. — Он потрепал себя за волосы и достал из кармана пиджака губную гармонь.
Мелодия полетела по кварталу.
— Вот в чем фишка! Рубишь, нет?
— Думаю, да.
— Тоже теперь играю, как видишь. — Он увлеченно начал вытягивать звуки, а я стал ему подыгрывать на гитаре.
Теперь нас было двое. Я ощутил то, что важнее рыжих волос, ехидных собак, белой кожи, всей нашей дворовой компании, бобровских художников, хулиганских понятий, отколотой краски и меня. Я никак не хотел это называть. Давать имена теперь была не моя работа. Я просто играл.
Но вдруг Солярис резко оборвал свою музыку. Мне пришлось остановиться вслед за ним.
— Ты когда-нибудь слышал про эффект двадцать пятого кадра? — Он смотрел настолько пристально, что я растерялся.
Мне снова плохо. Вывески магазинов забивают голову. «Двадцать пятый кадр. Вымышленная методика воздействия на подсознание людей. Вставка в видеоряд дополнительного кадра…».
Почему он смеется?
Все расплывается.
— Или мне лучше сказать «видел»? — Он снова смеется.
«…Инородный кадр, который появляется менее чем на 1/24 секунды и воздействует сразу на подсознание».
Я слышу его смех, но меня это не злит.
— Нет, не видел. — Мой ответ был робким.
Очень хотелось пить.
Я внезапно замер и стал пристально смотреть в одну точку. Увидел себя со стороны. Захотелось тронуть свое лицо. Взгляд кажется отсутствующим. Глаза прикрыты, веки дрожат. Я слегка запрокинул голову.
— Ну, ладно, а ты взрывал карбид?
«…при соединении с водой разлагается, образуя ацетилен и гашеную известь…»
Болит голова. Я слышу его четко и громко. Очень хочется спать. Но сейчас он скажет:
— Нам нужен карбид. Идем на мост.
Вы
можете говорить: «Дезорганизованность речи».
Рыжая бестия не любит карбид… Я не люблю ее обидчиков… Она многое знает про музыку эпохи барокко… Я знаю их по именам… Она многое может рассказать о возникновении буддизма… Я могу рассказать о них больше, чем об аналоговых тонкостях двойной экспозиции… Я не знаю, нужен ли ей… Она не знает о карбиде ничего. Сейчас она наверняка уже спит и видит девятый сон…
— Что ты думаешь, о «Белом альбоме» The Beatles? — Солярис изменил свой шаг. Теперь он шел дерзко и уверенно, подняв высоко голову, в отличие от меня.
В соседнем доме днем велись газосварочные работы. Я видел, как рабочие выкинули остатки с ацетиленового генератора.
— Я не слушаю The Beatles.
…Рыжая бестия находит меня сама…Они высыпали их за домом, прямо на траву…Рыжая бестия находит меня днем…Я знал, что в этих остатках еще достаточно неразложившейся массы…Я ни разу не видел ее ночью…
… Чем выше чистота и температура воды, тем быстрее разлагается карбид кальция…
… Мне приходилось доказывать, что она существует…
— А что ты слушаешь?
…При взаимодействии карбида кальция с небольшим количеством воды выделяется такое количество тепла, что при наличии воздуха образующийся ацетилен самовоспламеняется. Об этом я узнаю подробнее, когда буду учиться на сварщика. Я любил свои учебники…
— В последнее время я слушаю Летова.
Солярис взял четыре пустых баллона из-под пива возле беседки. Я знаю, откуда они там. Пластиковые бутылки тоже оставили рабочие.
— «Умирал заснежено и натужно словно мучительная капуста…» — Он снова смеялся.
Это была единственная строчка в треке «Капуста» из альбома «Боевой Стимул». Меня удивило его знание такой мелочи, ведь за 12 последующих лет только один человек разделит со мной это.
Не важно.
— Ты понимаешь, о чем эти слова?
— Если честно, нет. — Мне совсем не казалось это важным, пока мы шли на мост, который был предназначен для пешеходного перехода через железнодорожную станцию нашего городка. Всего было три моста, этот был второй. — А ты?
— А мне больше нравится его старший брат саксофонист. — Солярис закурил сигарету. — С проектом «Поп-механика».
Интересно, сколько ему лет? Мне не хотелось спрашивать, это не самый важный вопрос. Больше волновало, зачем мы идем с карбидом и гитарой на мост? Но спрашивать не хотелось, я и так сегодня показал себя отнюдь не храбрецом. Мне стыдно перед ним?
— Хм, не слышал. Сможешь дать послушать? – Все, что было во дворе, я переслушал по два круга. Кассеты ходили по рукам постоянно, а если появлялось что-то стоящее, то разлеталось в миг.
Вы можете говорить: «Расстройства восприятия».
Идти было недолго, на все про все 15 минут. Возле вокзала располагался частный сектор, поэтому воды мы набрали на близлежащей колонке и теперь поднимались на мост. Деревянные ступени были зажаты арматурным каркасом, но все равно некоторые из них раздавались под ногами скрипом. Под нами проходил поезд, забирая в своем гуле всю провинциальную тишину.
— Играй! — Он достал из кармана гармонику, глаза его загорелись, а кудри на голове устроили беспорядочные шаманские танцы. — Бери гитару, скорее!
Я подчинился и заиграл на мажоре, отправив своего приятеля в нечесаный пляс. Вагоны с углем уносились из-под ног в черную бездну, где вдали лишь крошечные точки фонарей мелькали отголосками света. Наш топот разлетался по вытянутым гладким доскам. Мое неоправданное реальностью благодушие не знало границ. Вот что значит – быть живым, здесь и сейчас. Я смотрел в его глаза и тонул в дикой, естественной радости. Я видел весь этот праздник на костях и старался не думать про наступающее на пятки, гнетущее завтра.
— Знаешь самое важное о 25 кадре? — Криком он оборвал свой танец, словно перетянутую струну на пике синего звона. — Знаешь?
— Нет, — ответил я.
Состояние повышенного настроения с оттенком радости. Зачем мне все это? Эйфория. Я бы хотел так назвать свою дочь.
— Ты все еще хочешь написать идеальную музыку с белой нотой? — Он кричал на меня.
…Эйфория: eu — хорошо, phero — переношу. Я бы произносил ее имя гордо и громко…
— Нет. — Мою дочь уносил ветер с запахом теплых шпал.
— Все равно! Ее все равно не существует! — Он кричал громко, но его крик скрылся в сорок шестом угольном вагоне.
Не существует музыки или моей дочери? Мне не обидно.
— И 25-го кадра нет! Его нет!
Он снова отплясывал и снова останавливался, опять спрашивая и одергивая меня. Я понимал, что это проверка. Только на что? На трусость? Он схватил бутылку, забросил в нее несколько серых камней. В нос ударил кислый запах. Залпом налил воды, закрыл и выбросил с моста. Снова танец. Он высоко поднимал руки, показывая, как нужно прятать небо в карманы.
Хлопок.
Вторая бутылка, оказавшись в руках, последовала за первой.
Еще хлопок.
Последний 54-й вагон ставил точку над нашим ритуалом.
Крик.
Вы можете говорить: «Когнитивно-поведенческая терапия».
Там внизу кто-то есть!
Я бросил гитару и подбежал к краю поручня на мосту… Страх — это внутреннее состояние, обусловленное грозящим реальным или предполагаемым бедствием. С точки зрения психологии, страх считается отрицательно окрашенным эмоциональным процессом… Зачем мне это сейчас?
Я захотел, чтобы то, что происходит, было не со мной. Так говорил мне Джон. Страшный Джон, танкист, прошедший Первую чеченскую кампанию. У него очень добрые глаза, но очень страшные истории. Я не хотел быть Джоном. Я хотел увидеть дочь Эйфорию или моего деда, проработавшего всю жизнь на железной дороге.
— Стой!
Третья бутылка летела вниз. Солярис бросал их в костер. Он знал, что там кто-то есть, но я боялся не этого. Мою грудь сдавило оттого, что я знал тех, кто там был. Рыжую бестию окружали ехидные собаки. Они больше не смеялись. Я видел, как она бежала изо всех сил, разгоняя мой навешанный на нее девятый сон.
Откуда он знал, что мои обидчики здесь? Теперь они были похожи на котят. Все четверо расползлись вокруг искрящегося вихря, осколки которого разлетелись вокруг, оставив тонкие хвосты из дыма.
Четвертая бутылка летела вниз.
Снова хочется спать. Я устал. Я не слышал Соляриса, но его гармоника лезла в голову. Я представлял, как отражается позолоченный звук, нежно касаясь бетонного покрытия, с невидимой стороны черепа. Он напомнил мне луну. Стало холодно. Чтобы не упасть, я еще крепче схватился за поручень.
У последнего котенка были окровавлены щеки. Он кричал и плакал. Ноги не слушались меня. Неужели проверка Соляриса так приковала меня?..
Теплый запах шпал напоминал мне деда и его желтый сигнальный флажок с приятной деревянной ручкой. Раньше я часами разглядывал его железнодорожные книги, и даже сейчас отчетливо помню картинку с последним вагоном и обслуживающим его машинистом, поднимающим желтый флажок. Его добрые и грустные глаза… А сейчас желтого флажка не было. Не было и машиниста. Был последний пятьдесят четвертый вагон с углем, который забрал с собой слепого котенка.
Никогда не произносите это слово в его присутствии.
Меня не пугают диалоги врачей. Все это теперь далеко. По ощущениям это похоже на погружение в теплую воду, только от нее пахнет бинтами. А еще иногда дергает резкий запах спирта и шум телевизора с поста дежурного.
Врачи не верили в рыжую бестию. Мне пришлось рассказать им все о ней и о том, что случилось на мосту. Я не хотел предавать Соляриса, но…
Они утверждают, что я был один.
Врачи сказали, что Соляриса нет. И никогда не было…
— Он давно уснул?
Я слышу, но не могу говорить.
«…по предварительным данным, смерть подростков наступила вследствие сочетанной травмы головы, туловища и конечностей».
— Нет, десяти минут не прошло. Он на успокоительном.
Я слышу шелест белых халатов.
«…следствие рассматривает различные версии случившегося, в том числе и травмирование железнодорожным транспортом».
— Снова бредил? – Холодная монотонность врачей сейчас приемлема.
«…признаки прямого столкновения отсутствуют».
Шелест халатов напоминает листья.
«…телесные повреждения, свидетельствующие о криминальном характере смерти, отсутствовали».
— В этот раз кричал. Повторяет одно и то же — про какого-то Соляриса.
Я не чувствую своего тела, но мне кажется, что я улыбаюсь.
Однако вам лучше никогда не произносить это слово в его присутствии.
